Лион Фейхтвангер и его Зюсс

7 июля 1884 года в Мюнхене в ортодоксальной еврейской семье богатого промышленника родился выдающийся писатель ХХ века Лион Фейхтвангер. Гордость еврейского народа, романист, новеллист, драматург, литературовед и историк. В одном из интервью он сказал о себе так: «Обыкновенно, когда меня спрашивают, к какой национальной группе следует отнести меня как художника, я отвечал: я немец — по языку, интернационалист — по убеждениям, еврей — по чувству. Очень трудно иногда привести убеждения и чувства в лад между собою».

Фейхтвангер получил блестящее филологическое образование в двух университетах — в Мюнхене и Берлине, а в 1907 году защитил докторскую диссертацию по теме гейневского фрагмента «Раввин из Бахараха». Здесь впервые прозвучало то, что впоследствии стало определяющим в творчестве Фейхтвангера, — интерес ко всем вопросам иудейства и истории.

Одно из самых знаменитых творений Лиона Фейхтвангер – роман «Еврей Зюсс». По иронии судьбы, образ главного героя – исторического лица Зюса Оппенгеймера (придворного финансиста Карла Александра Вюртембергского) был использован нацистскими пропагандистами для того, чтобы демонизировать образ еврея в фашистской Германии.

В 1827 году, через год после выхода в свет гениального романа Л. Фейхтвангера, Вильгельм Гауф написал повесть «Еврей Зюсс», по которой в 1940 году Файт Харлан создал одноименный фильм – квинтэссенцию насаждаемого Гитлером антисемитизма. Достаточно отметить, что разработкой сценария занимался лично министр пропаганды Третьего Рейха Йозеф Геббельс.  «Фильм Харлана «Еврей Зюсс» — очень крупная, гениальная постановка. Антисемитский фильм, какой мы только можем себе пожелать. Я этому очень рад» – писал Геббельс в своем дневнике 18 августа 1940 года.

В рейхе фильм посмотрели более 20 миллионов зрителей. Он целенаправленно использовался в рамках преследования евреев. 30 сентября 1940 года Генрих Гиммлер отдал следующее распоряжение: «необходимо позаботиться о том, чтобы СС и полиция в полном составе в течение зимы посмотрели фильм «Еврей Зюсс». На оккупированных восточных территориях фильм показывали для подогрева погромных настроений.

В 1947 году журнал «Weltbühne» напечатал письмо Лиона Фейхтвангера, которое тот опубликовал в 1941 году в Нью-Йорке в 1941 году, семи актерам «Еврея Зюсса», ошибочно полагая, что речь идет об экранизации его романа.

Предлагаем вашему вниманию текст этого письма.

Открытое письмо семи берлинским актерам

Господа, в газете «Фолькишер беобахтер» я прочел, что вы играли главные роли в фильме «Еврей Зюсс», получившем в Венеции премию. Как пишет газета, фильм раскрывает истинное лицо еврейства, его зловещие приемы и разрушительные цели. Упоминается один из эпизодов фильма, тот, в котором еврей Зюсс, подвергая человека пыткам, заставляет его молодую жену сделаться уступчивой. Короче говоря, если перевести на немецкий высокопарную болтовню, написанную в стиле напыщенного фюрера, это означает: вы, господа, сделали из моего романа «Еврей Зюсс», сдобрив его малой толикой «Тоски», мерзкий антисемитский провокационный фильм в духе Штрейхера и его «Штюрмера».

Все вы знаете мой роман «Еврей Зюсс». Насколько я помню, пятеро из вас – наверняка, а может быть и все семь, играли в инсценировке этого романа. Вы спорили со мной по отдельным частностям, показав этим, что поняли книгу, вы говорили о ней с восхищением.

Конечно, свои взгляды можно менять, и я допускаю, что вы не захотели принадлежать к тем пробковым душам, что вечно плавают на поверхности раз и навсегда установленного, предвзятого образа мыслей. Все вы играли в пьесах Августа Стриндберга, утверждавшего, что каждые семь лет клетки человеческого организма полностью обновляются. Правда, Стриндберг подчеркивал, что несмотря на все телесные, физические изменения, дух человека остается неизменным. Вы же, господа, идете дальше: своим примером вы доказываете, что человек может меняться полностью – и физически, и духовно.

Это основательное изменение не очень-то видно пришлось вам по вкусу. Тому из вас, кто играл еврея, «не очень-то хотелось телесно и духовно вживаться в отвратительный образ раболепствующего подлизы еврея Зюсса», как выразился ваш рецензент. (Впрочем, эта фраза его отчета – единственная, которой я безусловно верю).

Когда мы вместе репетировали, господа, вы часто признавались, что работать со мной приятно, что я понимаю вас, могу найти с вами общий язык. Попробую-ка я сейчас, находясь по другую сторону океана, понять вас. Вас, мой изворотливый, сверкающий всеми красками Вернер Краус, «играющий различных евреев – талмудистов, одного за другим, каждого со своей индивидуальной маской, своей манерой держать себя, своим языком и жестикуляцией, воспроизводящий их прямо-таки с неправдоподобной достоверностью». (Я согласен, что эта достоверность неправдоподобна). Вас, Эжен Клопфер, «символ германской порядочности», как именует Вас репортер; то, что Вас когда-нибудь так назовут, никто из нас не предполагал, и Вы сами – меньше всех. Вас, неуклюжий, суматошливый, хитрый Генрих Георге, давший герцогу «черты дородного, грубоватого сластолюбца, внешне сильного, а по существу слабовольного человека»; Вы создали такой образ по-видимому после нового и интенсивного изучения моей книги. Вас, спившийся и беспринципный Альберт Флорач и Вас, маленький, в высшей степени подвижный Фейт Харлан, «замечательный тем, что знаете, как представить совершенно однозначно исторический материал» то так, то иначе. На этот раз, как подчеркнул Ваш репортер, «Вы превзошли себя».

Я представляю себе, господа, я представляю себе, как Геббельс однажды сказал одному из вас: «Да, вот что – еще этот «Еврей Зюсс», Фейхтвангер сделал его таким популярным и объективно, как и все эти евреи, выставил напоказ все, что свидетельствует против них. Нельзя ли нам все это заимствовать, стибрить? Для этого, пожалуй, следует лишь похерить две трети книги, из остатка же можно сварганить отличное дельце».

А пропо, ваш шеф однажды уже сделал хорошее дельце с моим романом «Еврей Зюсс». Как раз, когда Геббельс пришел к власти, был отпечатан большой тираж дешевого издания романа. Несколько экземпляров сожгли, большую же часть тиража сбыли в Швейцарию и Австрию, выручив хороший куш иностранной валюты.

Итак, я представляю себе, как пришли к вам с этим предложением. Сначала вы, возможно, колебались. Возможно, вы сказали себе: «А не выходит ли это за рамки приличия? Можно, конечно, добиться на сцене весьма значительного эффекта, представив какую-нибудь личность в виде своей противоположности, показав Цезаря ничтожным болваном, Рембрандта – мазилкой, халтурщиком, Наполеона – идиотом, Гитлера – великим человеком. Но ведь это годится лишь для комедии, фильм же, который предлагает поставить Геббельс, задуман как серьезный». Но в конце концов один из вас соблазнился ролью и гонораром, второй последовал ему, третий сказал себе: «Если я откажусь, отклоню роль, ее возьмет другой», четвертый подумал: «Откажись я от роли, хлопот не оберешься», а пятый, возможно, действительно был вынужден принять роль под сильным нажимом. Итак, наконец, все оказались в киностудии, большинство – с нечистой совестью, но все же собрались все.

А теперь, господа, поговорим не об убеждениях, вкусах, приличиях, морали и подобной метафизической чуши, поговорим «реалистически», как это у вас нынче принято. Было ли разумно то, что вы сделали? Было ли это практично? Может ли  трезвый, расчетливый рассудок одобрить это?

Боюсь, господа, что с этой точки зрения вы ошиблись. Я серьезно думаю, что вы жестоко просчитались и, в конечном счете, за убеждения, принесенные вами в жертву, вам заплатят фальшивой монетой, так сказать, инфляционными деньгами.

Некоторые из вас в течение этих семи лет, через доверенных лиц, все время заверяли меня, что в сущности вы являетесь противниками наци, а если и остались в Германии, то лишь затем, чтобы помочь жертвам режима и хоть как-то смягчить зверства и глупости этого режима. Иной раз вы, пожалуй, и сами обманывались на этот счет, но основной причиной ваших заявлений было стремление обезопасить себя на случай падения режима. Ибо в тысячелетие режима фюрера даже самый глупый из вас не верит, а шестеро из вас совсем не глупы.

А теперь рассудите-ка, господа: коль скоро вы не верите в это тысячелетие, то не свершили ли вы большую глупость? Если вы и играли до сих пор в какой-нибудь нелепой нацистской пьеске, то все же могли сказать себе: «Пьеса быстро сойдет со сцены, а когда фашистский режим исчезнет, то и о пьесе, и о нашем участии в спектакле разве что останется лишь слух». Теперь же отснят с вашим участием фильм, «фильм-экстра» в роскошном оформлении. И если появится необходимость, нет надобности ссылаться ни на слухи, ни на газетные статьи, можно будет увидеть и услышать все, что вы, собственно, натворили. Можно будет увидеть и услышать, как вы вывернули наизнанку историю этого еврея, о котором все вы знали, что он был большим человеком. И никакие попытки оправдаться не помогут вам, ибо всем вам было хорошо известно, что с самого зарождения фильма у его создателей не было ни малейшего следа творческой свободы, одна лишь тенденция, глупость и низость которой всем очевидна.

Ужели вам не станет немножко не по себе от одной мысли, что этот фильм мы будем смотреть после того как исчезнет тысячелетний рейх? Не находите ли вы, что с учетом дальней перспективы, вы поступили достаточно глупо, приняв участие в этом фильме? Не говорите, что вам не удалось бы отказаться от игры в нем без тяжелых последствий для себя. То же благоразумие, которое в свое время посоветовало вам заверять меня в Вашей доброжелательности ко мне, о чем я уже говорил, помогло бы вам, если бы вы того захотели, найти предлог уклониться от этой позорной работы. Но вы как раз этого-то и не хотели. Вам хотелось получить роль, гонорар.

Вам нравится успех. Ваше сердце, ваш слух жаждут рукоплесканий. Конечно, аплодисменты, выпавшие на вашу долю, сначала в Берлине, а затем в Венеции, на короткое время заглушили недовольный голос совести, который, я могу допустить это, беспокоит вас. Впрочем, и сам успех очень скоро должен был приобрести неприятное звучание.

Так, например, газеты сообщили об одном солдате-отпускнике, который пожелал посмотреть этот ваш фильм, однако, воздушный налет и бомбежка помешали ему досмотреть картину, увидеть, как будут вешать еврея. Но солдату очень хотелось посмотреть на казнь, и он вторично пошел смотреть фильм. И на этот раз сеанс прервали прежде чем еврей был повешен; так солдату пришлось вернуться на фронт, еврей же повешен не был.

Я могу понять вас, я представляю себе, это заставило вас призадуматься. Вы живете в фешенебельной части города, господа, и бомбоубежища, которыми вам приходится пользоваться во время налетов английской авиации, конечно, относительно удобны. Но не так уж удобны, чтобы иной раз не подумать с тоской о тех мирных временах, когда вы еще работали с еврейскими режиссерами и директорами и когда евреи-критики обсуждали ваши успехи и неудачи не по законам политической тактики, а по законам искусства.

«Живешь, смотришь на людей, и сердце должно либо разорваться, либо превратиться в лед», – сказал однажды великий француз, живший во времена, подобные нашим. Ваши сердца, очевидно, не разорвались. Но если вы сравните свой шедевр «Еврей Зюсс» с той хорошей инсценировкой, которая была поставлена нами в Берлине до Гитлера, то наверное почувствуете странное потрескивание в ваших заледенелых сердцах.

Придет время, и мы встретимся с вами в Берлине, господа, и вероятно, очень скоро. Я представляю себе нашу встречу, улыбку на ваших губах, радостную улыбку освобождения, она получится очень натуральной – ведь вы же хорошие актеры. Но в ваших оттаявших сердцах будет неуверенность. Эту мучительную неопределенность вы попытаетесь прогнать наигранной уверенностью. Вы вспомните, что мы всегда были великодушными, либеральными. Но не рассчитывайте, господа, что и на этот раз мы проявим глупую терпимость. Не рассчитывайте, что вам будет все прощено.

И не потому, что мы мстительны. Возможно, мы и не откажем себе в удовольствии, заставим вас посмотреть с нами фильмы, подобные вашему шедевру «Еврей Зюсс». К этому и сведется возмездие. Не наша мстительность, вероятно, помешает вам работать в хорошем театре, который мы очень скоро восстановим в Берлине. Мы не будем нуждаться в вас по другим причинам.

Вот они, эти причины: боюсь, нельзя на протяжении семи лет работать в плохом, беспринципном театре без ущерба для таланта. Удивительно, но вместе с душой нищает и искусство. Удивительно, но хороший артист не может играть вопреки своим убеждениям, без того, чтобы не потерять что-то от своего таланта.

Вы можете получать большие гонорары. Ваша сегодняшняя публика, возможно, и не заметит в вас никаких изменений. Но когда мы вернемся, когда вы снова станете играть в наших пьесах, под нашей режиссурой, вот тогда, странным образом, станет ясно, что вы не остались прежними. Нет, именно так, как сам Дориан Грей не менялся, портрет же его страшно изменился, так и вы внешне остались неизменными, на вашем же даровании, боюсь, останутся тяжелые следы сотрудничества в фильмах, подобных вашему фильму «Еврей Зюсс».

Вы прочтете мое письмо, пожмете плечами, постараетесь забыть его через час. Если же встретимся, то скажете мне: «А вы помните, дорогой Фейхтвангер, то забавное письмо, которое вы написали мне как-то?» И тогда вы с удивлением поймете, что письмо-то не такое уж забавное.

Пока же, господа, пользуйтесь своим временем. Боюсь и надеюсь, что не так-то уж много осталось его у вас. И если изменились вы, господа, то я-то не изменился и вас встретит все тот же старый Лион Фейхтвангер.

Перевод письма Льва Миримова (источник)