Прощание с отцом

Лившиц Мордух Ошерович Израиль, Ашдод. ПАМЯТИ ОТЦА.

1941 год, 22 июня.

Война вошла в наш дом, как и во все дома – внезапно. Отцу было 82 года, и все его двенадцать детей были уже взрослыми, имели свои семьи, кроме самого младшего, Бориса, которому тогда было 23 года. Я был одиннадцатым ребенком в семье, в 41-м году мне было 27 лет. Борис и я были в армии, на срочной службе, причем я служили на советско-румынской границе, поэтому с первого дня войны участвовали в боях и моя связь с семьей оборвалась. Сначала мы воевали, отступали, потом наша армия попала в окружение. Пытаясь прорвать кольцо в районе Умани, наш полк принял неравный бой, но был рассеян и я попал в плен. В первую же ночь  мне удалось бежать и началось мое почти трехмесячное скитание, в попытках догнать свою часть и выйти из окружения.

Я знал, что наша полковая артиллерия  передислоцирована под Днепропетровск, и я надеялся там ее догнать. Я спешил, иногда мне удавалось преодолевать за день 40 – 60 км – ведь эти  места были мне знакомы. Но…  Я не успел. Опоздал всего на несколько дней: когда в конце августа я подошел к своему родному Днепропетровску, там уже были немцы…

Я направился к отчему дому, на Бородинскую 19. В этом доме, до войны жила моя семья:  родители,  брат Миша и сестра Катя со своими семьями. Пока дошел до дома, колени подламывались от страха: живы ли? застану ли кого? успели ли эвакуироваться? что с моей семьей, которая жила на другом конце города? Дверь была открыта, зашел… Заглянул в одну комнату – пусто, в другую – пусто, в третью… – и застыл у порога: у стола стоял мой отец. Отец стоял ко мне спиной, с талесом на плечах, с тфилином на голове, держал в руках книгу и мерно раскачивался. Отец молился. Я смотрел на него и слезы наворачивались на глазах: маленький, худенький, немощный, совсем старенький… Я боялся его напугать и тихонько постучал пальцем по двери. Отец обернулся, застыл, книга выпала у него из рук, и мы бросились в объятия друг к другу. Немного придя в себя, я начал спрашивать:

- Почему ты один? Где мама? Где Миша и Катя?

- Уехали, все уехали,  – ответил он. – И твоя семья тоже уехала, совсем недавно, несколько дней назад. У меня отлегло от сердца.

- А ты? Почему ты не уехал? Что случилось?

- Ничего не случилось, – тихо ответил отец. – Я решил остаться, чтобы сберечь квартиру.

- Квартиру? От кого сберечь? Немцы ведь в городе!

- Да, я ошибся, – еще тише сказал отец. Он немного помолчал. – Я считал, что немцы – культурная, цивилизованная нация. Я помню их в восемнадцатом году: они никого не трогали. Наоборот,  к ним можно было обратиться за защитой. А эти….  Это другие немцы… Но, может быть, их скоро прогонят, а? – он с надеждой посмотрел на меня.

Я сидел обомлевший. От моего счастливого вздоха, что все уехали, не осталось и следа. Отец! Как он мог остаться? Почему его не уговорили уехать? Почему его, в конце концов, силой не увезли? Но я тут же поймал себя на кривой усмешке: как его могли увезти, как его могли уговорить? Ведь слово отца было всегда для всех нас законом, никто никогда не мог ему ни в чем перечить. Увезти! Забыл я дух семьи нашей, давно уже ушел из дома. Но что делать? Что делать сейчас?

- Что делать, отец?

- Ничего не надо делать, – сказал он спокойно, – пусть все так и будет. А ты уходи, догоняй своих, оставаться тебе нельзя.

- Как же я могу уйти? Уйти и оставить тебя одного?

- Я не один, – ответил он, – я с Богом, и Бог со мной. Мне не страшно. Я свое отжил и пора мне, очевидно, собираться к Нему. А ты не думай обо мне, уходи, спасайся. Я благословляю тебя и буду молить за тебя Бога, Он поможет тебе.

К нам зашла соседка, тетя Федора, которая помогала отцу выжить в это тяжелое время: она продавала, меняла на продукты кое-что из вещей отца, и подкармливала его. Она рассказала мне о «новом порядке» в городе и тоже советовала уходить поскорее.

Я заночевал у отца, а на следующее утро простился с ним и ушел. Однако вечером я снова вернулся: уйти, оказалось, совсем не просто. Чтобы продолжать свой путь, чтобы догнать своих, мне надо было как-то переправиться через Днепр. Но единственный мост строго охранялся немцами и я сразу понял, что воспользоваться им мне не удастся. На следующий день, когда я был у отца, заявились два вооруженных немца. С треском раскрыли двери, вошли в комнату, где отец стоял в том же облачении, глянули друг на друга понимающе, улыбнулись, сказали только «аюде», огляделись, не обратив на меня никакого внимания, и ушли. Мы с отцом поняли, что находиться мне здесь больше нельзя. Я снова с ним попрощался и ушел в никуда.

И начались мои многодневные скитания. Как в западне, я метался перед Днепром, от Днепродзержинска до, почти, Запорожья, но найти переправу мне не удавалось. Ночевал, где попало, с голодухи ел, что попало, и, как затравленный зверь, дрожал от страха: нарваться на немецкий патруль было не сложно, но еще проще было попасть на полицая, которым мог быть любой мужик. В один из тех дней я прочел всюду развешанное объявление: всем евреям Днепропетровска  приказано явиться к центральному универмагу, с драгоценностями, теплыми вещами и документами, за невыполнение приказа – расстрел.

Я знал, что это конец, и бросился к отцу, чтобы остановить его – кто мог знать, что его ждет еще более страшная смерть! У отца я застал изможденных, в слезах и плаче, тетю Эстер, родную сестру отца, с дочкой Соней, и зятя отца, Моисея Боевского, мужа старшей дочери Берты. Они шли к универмагу и пришли проститься с отцом, который никуда идти и не собирался. Участь этих несчастных была предрешена – их расстреляли. А отец оставался один — больной, немощный. И молился, днем и ночью.

Через несколько дней, воспользовавшись замешательством охраны на переправе, мне наконец-то удалось перейти через Днепр и в начале ноября, со многими приключениями, только под Ростовом-на-Дону, я вышел к своим. Война продолжалась, я воевал вместе со всеми. Около полутора лет был на передовой, в полковой артиллерийской батарее, несколько раз был ранен, но не тяжело, Бог миловал. Мне удалось по переписке найти своих братьев и от них я узнал, что отец погиб, но никаких подробностей не сообщили. Для меня это не было неожиданностью, но я, естественно, предполагал, что это дело рук немцев, которые очищали город от оставшихся евреев. А как оно было на самом деле, я узнал только после войны, когда из немецкого плена вернулся Борис.

Борис, как и я, попал в окружение, но его путь оказался более трудным, чем мой. Несколько раз попадал в руки полицаев, но удавалось увернуться. К Днепропетровску подошел только зимой. Пришел к тому же дому – своему дому, но в квартиру войти не решился, зашел к тете Федоре.

- Бог меня хранил, – рассказывал Борис, – что я не сунулся к себе домой. Это мне уже тетя Федора рассказала, что в нашей квартире живет полицай, который вывез отца. А подробности рассказала мать моего друга, тетя Анастасия, которая жила в соседнем дворе. Она рассказала, – продолжал Борис, – что пару недель назад, днем, подъехала подвода, на которой сидела первая жертва – женщина. Двое полицаев вывели отца и уложили его на подводу. Потом они привели еще одну женщину, усадили и уехали. По расспросам жителей она узнала, что их повезли на Старогороднюю улицу и сгрузили в подвал дома 41.

-Ты же знаешь, – говорил Борис, – до войны это был еврейский район, но тогда весь он был пустым, потому что многие уехали, а остальных расстреляли. И вот эти звери выбрали это место для новых жертв. Несколько раз эта добрая и героическая женщина, Анастасия, носила питье и еду. Было очень страшно, рассказывала она, кругом не единой души, но она все-таки ходила, кормила несчастных.

Зная развязку, я слушал Бориса с ужасом: так вот какая смерть ожидала отца… А Борис продолжал:

- Анастасия дала мне, сколько могла, еды, питья, огарок свечи со спичками и я пошел на Старогороднюю 41. Легко нашел дом, подвал, кругом никого, опустился в подвал на ощупь. Услышал старческий, глухой кашель. Зажег огарок свечи и увидел три неподвижных тела. Ты ведь знаешь, – продолжал Борис, – я не трус: через такое прошел, что и врагу не пожелаешь. Но когда я увидел отца, у меня все внутри оборвалось. Я его не узнал, даже мелькнула мысль, что я не в тот подвал залез, но он меня узнал. Я не в состоянии описать тебе его вид, я вообще не понимаю, как он еще был жив! Столько дней в подвале, посреди зимы… Ты помнишь, какие были морозы в ту зиму 41-го? Без еды, без воды, без тепла…

Мы оба с ним плакали, и Борис, и я. Плакали по-настоящему, как в детстве – слезы катились из глаз и капали с подбородка. Мы шморгали носами и Борис надолго замолкал.

- Я еще два раза ходил в тот подвал, – рассказывал брат, – носил еду, которую мне давали Анастасия и Федора, отрывая от себя. Что еще я мог сделать? Отец, очевидно, был очень болен и плохо ел, я почти насильно его кормил. Но держался он хорошо: не жаловался, ничего не просил. Он говорил, что я не должен к нему ходить – это опасно. Говорил, что идет к Богу, а я мешаю. Я решил, что отец прав: его уже никто не может спасти, не только я. Это конец. А моя еда, если и продлит жизнь отца на несколько дней, то это будет еще несколько дней нечеловеческих мучений. И тогда я обнял его в последний раз, поцеловал, он благословил меня, и я ушел.

Борис ушел. Он перешел Днепр по льду, и снова начались его скитания по зимним дорогам и полям необъятной страны, в которой хозяйничал враг. Он шел туда же, на восток, к своим, потому что там можно было получить оружие и с оружием в руках повернуться к врагу лицом… Но как далеко они ушли!

Борису не удалось дойти до своих: в одном из сел, где он ночевал, в хату вошли полицаи с немцем и отправили его в лагерь для военнопленных. Вскоре он очутился в концентрационном лагере в Польше, а потом – в Германии. Но ему суждено было выжить. Однажды, в лагерь приехал «покупатель» отбирать рабочих специалистов. Борис был токарем и его включили в команду, которую повезли на какой-то небольшой завод. Жили в бараке, кормили так, что еле ноги волочили. На сон отводили 5 часов, остальное время – работа. Но как-то выжил! В 45-м году его освободили наши и Борис вернулся домой.

- Первым делом, – говорил Борис, – я пошел на Старогороднюю 41, где оставил умирающего отца. Но дом был полуразрушен, а подвал засыпан. Раскопать косточки отца не было никакой возможности.

Да, я тоже там был, позже. Постоял над развалинами дома, над могилой отца, вспомнил то страшное время и благодарил отца за его благословение: может быть, его слова дошли до Бога и Он сохранил нас, меня и Бориса, в той страшной мясорубке? Я подумал, что надо проследить: когда начнут восстанавливать дом, может быть, удастся перезахоронить косточки?

И я вернулся в свою жизнь, в послевоенную жизнь, в голодные 46-47 годы, когда надо было думать о том, чтобы накормить детей и не дать умереть живым. А потом, когда стало немного легче, я вспомнил об отце и пошел на Старогороднюю. Там стоял уже новый дом, на новом фундаменте. А недавно там же построили большой, двухэтажный дом, в котором находится банк.

Сейчас я живу в Израиле, в тепле и достатке. Но чем дальше, тем чаще я вспоминаю отца и его трагичную кончину. Бориса давно уже нет и всю боль в своем сердце я ношу один.

Однажды я понял: эта трагедия не должна уйти вместе со мной в могилу, ее надо рассказать моим детям, внукам, правнукам. Это будет лучший памятник отцу, лучше, чем из гранита, который мы, его дети, не смогли установить на его могилу.

И я взял ручку, бумагу, и начал писать. Я писал очень долго, потому что я не столько писал, сколько снова жил в том времени, и еще раньше – в детстве, в юности, в зрелые годы. Я часами сидел перед листом бумаги, на котором не появлялось ни одного слова, но я продолжал сидеть. Я сидел ночами. Не потому, что днем у меня не было времени, а потому, что не мог заснуть. Я снова был там, я снова выходил из окружения, обходя стороной города и дороги, я снова собирал зернышки на сожженном хлебном поле, я снова чистил колодец за буханку хлеба, я снова подходил к родному городу на подламывающихся  ногах и снова видел молящегося отца.

Но я все-таки написал. Я выполнил сыновний долг за всех: за себя, за Бориса, за всех моих братьев и сестер, которые не могли обнять отца и сказать ему последнее прости. Прощай, отец, и прости. Вечная тебе память.